Икона идеального материнства, пропагандируемая в 21 веке – это женщина, настолько погруженная в ребенка, настолько от него неотделимая, что она сама – ее душа, мысли, тело – практически исчезает как самость. Она отдает ребенку собственный дом, позволяя ему рисовать на стенах и портить мебель, она настраивает сознание на скучное многократное повторение действий и отказывается от быстрых решений и критического мышления, чтобы совпадать больше с ребенком в ритмах, она воспринимает акт смены подгузника как акт важный сам по себе, а не поиск решения проблемы. Ее личные вещи – одежда, украшения – пошли в детские игры, были порваны, залиты овощным пюре, убраны в дальний ящик. То же самое произошло и с ней самой. Она приняла, что романтическим отношениям, которые были у нее с мужем ДО детей – нет возврата. Она приняла, что, в конце концов, он не будет делить с ней домашние дела (например, как оттереть морковный сок от ковра), не потому что он «не хочет», а потому что, ну потому что просто женщины и мужчины, они «разные», и в этом нет ничего страшного (хотя помнится, ранее она считала нечто совершенно противоположное).
Хорошей маме больше не нужно искать «истинной близости» с мужем – взамен у нее есть «глубокая связь» с ребенком. Она проводит массу времени на полу – на его уровне, помогая ему учиться и исследовать. Она превращается в замену игровому комплексу, позволяя ему лазить по себе, дергать ее за волосы, тыкать пальцами в глаза. Она никогда, НИКОГДА не выпускает ребенка из поля зрения, она никогда не отключается от фонтана творчества в режиме «мама-затейник». Она никогда не использует телевизор как няню – однако если он все же включен, она смотрит с ним вместе, и дает «развивающие пояснения» в секунды тишины. Она носит его на себе, она спит с ним в одной кровати, потому что она прочитала, что так ему полезнее. Если же нет, она находит другие способы «компенсировать отсутствие мамы» - она ударяется в раннее развитие, они вместе читают книжку про цвета и формы с неослабевающим интересом, потому что если бы она позволила себе проявить скуку, ее ребенок бы немедленно это почувствовал. Она всегда присаживается на колени рядом и смотрит ему в глаза, когда говорит. Она занята «позитивным отзеркаливанием».
Если бы она этого не делала, у ребенка бы были комплекс «брошенного ребенка».
Она не позволяет ребенку испытывать одиночество и боль. Она всегда с ним на связи, всегда рядом.
Она кормит грудью КАК МИНИМУМ год. Если она работает, она сцеживается, сидя в кабинке на крышке унитаза, пока ее друзья идут обедать, читают книги или ходят в кафе. Она не может позволить себе остановиться раньше, ведь исследования показывают, что лишении ребенка материнского молока раньше чем в год, могут стоить ему несколько баллов IQ – ту самую разницу между ребенком «нормальным» и «одаренным». Грудное вскармливание вдруг оказывается не только полезным и хорошим способом НАКОРМИТЬ ребенка, это уже часть пакетного предложения «супермама».
Она отказалась от мыслей, которые могут быть сочтены «эгоистичными». Ведь все, любой момент в жизни ее ребенка вдруг оказались настолько важным, настолько ОПРЕДЕЛЯЮЩИМ, что это требует отдавать себя полностью постоянно.
Она позволяет себе два типа существование – погружение в нужды ребенка и чувство вины – ведь что бы она ни делала, на какие жертвы бы ни шла, этого никогда не достаточно.
Эксперты и психологи тоже не дают ей продыха. Очередные исследования показывают, что нельзя оставлять дошкольника играть в одиночестве более чем на 15 минут, и большинство его времени должно быть проведено в «прямом контакте». Что нужно брать пример с женщин Мексики, которые кормят грудью 70-90 раз в день. А самое интересное, что все они сходятся в том, что ничто из этого, ни кормление, ни постоянное совместное угугуканье, ни обнимания, ни зрительный контакт, ни песенки, ни чтение, ни совместное складывание формочек и долбежка половником по кастрюле – ни стоят ничего – если это не делается с абсолютной радостью, с удовольствием и интересом, каждую минуту и секунду каждого дня.
Но так было не всегда.
Наши мамы не проводили огромную часть времени на полу с нами – они стирали, готовили, консервировали, ходили на работу. Кто из нас вырос на таком же количестве религиозных повторений «молодец», «у тебя отлично получается» по тысяче раз на дню в процессе размазывания фруктового пюре по белой скатерти? Кого из нас пускали спать дни и ночи в родительские постели, обнимали и целовали столько, сколько это делают мамы сейчас? Скольких из нас не пускали в папины кабинеты и к папиным столам, и отправляли спать пораньше, чтобы провести время вдвоем с мужем – не беспокоясь, что они помешают нам «развить тягу к знаниям», или заставят «потерять доверие к родителям»? К нам даже изредка применялось (о, ужас!) НАСИЛИЕ в виде шлепка по попе. И все это считалось совершенно естественным.
Полное отсутствие разумных пропорций между ужасом наших преступлений против ребенка (настоящими и вымышленными), и та глубина вины, которые они вызывают у молодых мам, должны были бы вызвать тревогу. Если дети не набирают вес, если у них изжога или колики, если они меньше улыбаются, не хотят, чтобы их обнимали столько, сколько хотят обнимать их мамы, рисуют черным цветом или выучили слово «умер» из мультика, не читают до детского сада – это страшный эффект «отделения от мамы». Мы не можем уйти из дома, мы даже не можем выйти из комнаты, не беспокоясь при этом о пожизненной травме, которую мы немедленно нанесем детям. Ставки слишком высоки. Попытка самореализации теперь стоит, ни много, ни мало – страшную невосполнимую травму, практически проклятие для ребенка.